208 Олесю Бузине, яркому писателю и настоящему патриоту Украины,
заплатившему жизнью за свой реализм и бесстрашие,
п о с в я щ а е т с я.
Тарас Григорьевич Шевченко, как бы к нему ни относиться, личность, безусловно, историческая. Разброс мнений о нём и его творчестве довольно значительный, поэтому очень интересно посмотреть на его собственное, вполне достаточно выраженное им в его дневнике и автобиографии. Правда, есть большие сомнения в его полной искренности при ведении дневника, особенно при чтении записи от 13 июня, где он сам сомневается, надо ли в дневнике писать всегда правду.
Он был издан ещё в советское время (Киев. Издательство художественной литературы «Днипро». 1988г.), и уже в предисловии, многозначительно озаглавленном «Летопись творчества и борьбы» (К характеристике дневника Шевченко), содержит множество не только неточностей, преувеличений и неумеренных восхвалений в его адрес, но и прямых умалчиваний о причинах тех или иных значительных событий в жизни Тараса Григорьевича. Хотя речь идёт не о рядовом деятеле украинской культуры, а о, можно сказать, национальном идоле. Можно было бы описать его жизнь и подробнее, и более интересно. Уже не говорю, что более объективно. Сейчас, правда, на первый план вышли совсем другие кумиры, но и Тарас Григорьевич остаётся отнюдь не последним.
Во-первых, трудно назвать летописью дневник, описывающий период в его жизни продолжительностью чуть более года, с 12 июня 1857 года по 13 июля 1858 года. Во-вторых, о своём творчестве Шевченко пишет как раз немного. Ну, а о борьбе и вовсе говорить не приходится, какая уж там борьба, просто обычное в то время в интеллигентской среде вольнодумство, как тогда, так и сейчас называемое либерализмом. А то, что ему за него пришлось достаточно много пострадать, так виноват в этом больше сам Тарас Григорьевич, так как его коллеги по Кирилло-Мефодиевскому братству, виновные ничуть не меньше, отделались, по сравнению с ним, просто лёгким испугом. В дневнике Шевченко упоминает, что в то время как он тянет солдатскую лямку, Костомаров и Кулиш пишут труды и ездят за границу. После службы тоже было не до борьбы. Самое большее – это изредка чтение «Колокола» или «Полярной звезды», принятие в подарок портрета Герцена или встречи с бывшими декабристами и разговоры на общественно-политические темы. Так 21 апреля Шевченко записывает: «… с разговора о минувшей и будущей судьбе славян мы перешли к психологии и философии. 22 апреля. …Вечером с Семёном пошли к землячке М. Л. Мокрицкой и до второго часу с удовольствием переливали из пустого в порожнее. 25 апреля. Вечером с Семёном же были у Н. И. Петрова, слушали бесконечные и бесплодные толки о эмансипации».
Начинается предисловие с того, как в 1848 году художник Шевченко был доставлен в Оренбург для зачисления рядовым солдатом Орского батальона с установлением над ним строжайшего надзора, а в 1857 году он уже служит в Новопетровском укреплении в том же качестве. «Предыдущий дневник, который поэт начал вести с первых дней ссылки, он сжёг, а дальше, находясь под строгим надзором, не мог делать записей».
Интересно получается! Предыдущий дневник, находясь под строжайшим надзором, Шевченко вести мог, а дальше, находясь уже только под строгим надзором, делать записей не мог. Сам Шевченко в записи от 13 июня описывает это иначе: «Мне следовало бы начать свой журнал со времени посвящения моего в солдатский сан, сиречь с 1847 года… Вспоминая эти прошедшие грустные десять лет, я сердечно радуюсь, что мне не пришла тогда благая мысль обзавестись записной тетрадью». Вот так. Уже другой год прибытия в Оренбург и никакого предыдущего дневника. Кроме того, выброшены годы его жизни, происходившие в то время события и их причины. На самом деле, судя по некоторым записям Шевченко в его дневнике, всё происходило не совсем так.
В записи дневника от 2 июля он указывает, что со своим другом Михаилом Лазаревским виделся два раза: первый раз в Орске, а во второй раз в Оренбурге. Из этого следует, что именно в Орске служить долго Тарасу Григорьевичу не пришлось. Очевидно, из Оренбурга туда его отправили, наверно, чтобы показать возможную перспективу его дальнейшей жизни, попугать, попросту говоря, чтобы в дальнейшем вёл бы себя как положено. Правда, как выяснилось впоследствии, помогло это Тарасу Григорьевичу мало, но, тем не менее, это так. После сравнительно недолгого пребывания в Орске его, очевидно, отправили опять в Оренбург. А для чего, видно из других записей в его дневнике.
Так в записи от 9 сентября Шевченко указывает, что в 1947 году в нём была срочная надобность в Оренбурге. Какая, легко догадаться из записи от 10 марта, где он указывает, что два лета 1848-49гг. он плавал на Аральском море в составе описательной экспедиции под командой Бутакова. Надо думать, в своём прямом качестве, т.е. художника: какое же описание может быть без иллюстраций, а фотография была тогда ещё примитивной, обходились рисунками. Да и отрабатывать за учёбу в Академии тоже надо было, даром, что ли стипендию, и немалую, получал. Вот вам и запрещение писать и рисовать! Формально в приговоре оно и правда было, но на деле, строго говоря, так и не осуществилось. В записи от 25 июня он проговари-вается, что по распоряжению командира Отдельного Оренбургского корпуса и оренбургского губернатора В. А. Обручева был арестован и сидел в камере вместе с закоренелыми преступниками. Заметьте, не какого-нибудь офице-ра, а самого главного своего военного начальника и одновременно губер-натора, старше которого во всём огромном крае не было никого.
Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Шевченко при Обручеве, но тут как на грех, а было это уже в 1851 году, то есть, спустя четыре года после начала его службы, губернатор сменился. А, как известно, новая метла по-новому и метёт. Действительно, именно новый губернатор В. А. Перов-ский на деле попытался осуществить запрещение Шевченко писать и рисовать. За это Тарас Григорьевич чернит его в своём дневнике, как только может, но ни о причине ареста, ни о последующем за ним переводе – ни гу-гу. Причина была, очевидно, более чем весомой, тем более, для рядового солдата, потому что загремел Тарас Григорьевич, как говорится, под фанфары. Из квартиры своего приятеля штабного офицера К. И. Герна, где он проживал довольно длительное время, как указано в примечаниях к его дневнику, а не в казарме, как положено солдату, в дикую даль и глушь, аж за море, то есть, в Новопетровское укрепление на полуострове Мангышлак. Вот тут-то, казалось, и началась настоящая служба, которой так долго и, как оказалось, безрезультатно, его пугали.
Однако не тут то было! Нашего Тараса Григорьевича не проймёшь ничем. Шагистикой его мучали, очевидно, недолго. Разве что, как выражались в советское время, во время курса молодого бойца. Да и какая может быть шагистика для «столичной штучки», общества которой не только ищут все офицеры, но и у которой в приятелях сам комендант Новопетров-ского укрепления, высший там начальник. У которого эта «штучка» ещё и обедает чуть ли не каждый день и катается вместе на лодке. Что примеча-тельно, о катании на лодке Тарас Григорьевич пишет прямо, а вот об обедах у коменданта хотя и упоминает в дневнике неоднократно, но весьма вскользь. Наверно, как о чём-то само собой разумеющемся и привычном.
Хоть он и возмущался автором книги «Солдатские досуги» и утверждал при этом, что у солдата досуга, то есть, свободного времени, не имеется, но его же записи с успехом это опровергают. Так в записи от 16 июня Тарас Григорьевич, очевидно, забыв об этом своем утверждении, удовлетворённо рассказывает, что ему разрешили время, свободное от караула, проводить на огороде. Так значит, оно было, это пресловутое свободное время! И проводил его Тарас Григорьевич весьма продуктивно. В соответствии со своим образованием и призванием. То есть, рисовал и писал. Несмотря на все запрещения. И если его рисунки периода экспедиции на Арал могут быть известны всем по музеям (некоторым особенно нравится его впечатляющий эротический портрет во весь рост нагишом на берегу Арала), то рисунки, предназначенные для продажи, разошлись, очевидно, в основном, по частным коллекциям. Так в записи от 3 января он удовлетворённо сообщает, что получил письмо с вложением 250-ти рублей, вырученных от продажи его рисунков, которые он послал из Новопетровского укрепления.
Ну, а то, что Шевченко продолжал на службе и писать тоже, подтверждают его записи в дневнике. Так в записи от 1 июля он пишет, что « …я сочинял стихи, за которые мне никто ни гроша не заплатил, и которые, наконец, лишили меня свободы, и которые, несмотря на бесчеловечное запрещение, я всё-таки втихомолку кропаю». А в записи от 27 февраля Тарас Григорьевич сообщает, что «Начал переписывать свою поэзию для печати, писанную с 1848 года по 1858 год», то есть, за годы службы.
К сожалению, этот продуктивный период сразу закончился, когда пришло неофициальное известие о его освобождении. Кобзарь затосковал в ожидании свободы, ругая на все корки медлительность оренбургского начальства и наслаждаясь ничегонеделанием. А раз ему разрешили свободное время проводить на огороде, то проводить его он начал самым тривиальным образом, то есть, дрыхнуть почём зря, наслаждаясь сновидениями с образами близких ему людей. Или просто валяться под своей любимой вербой, или в беседке, называя это горизонтальным положением. Тосковал и спал. Спал и тосковал. Ещё и жаловался на бессонницу ночью. Потому что спал больше днём, чем ночью. Записи об этом идут одна за другой. К примеру: «15 июня. Обедал. После обеда по доброму обычаю предков заснул часика два. … 11июля. После обеда я также по обыкновению заснул под своей фавориткой-вербою…»
Понять его и списать на тоску, конечно, можно, сам служил, хотя и не так долго, так что знаю, но это продолжалось и после освобождения. Не только в путешествии по Волге до Нижнего Новгорода, что, в общем-то, понятно, но и во время пребывания в Нижнем. В Москве и в Петербурге уже, кажется, меньше. Столицы всё же. Там больше бродил по городу.
«23 сентября. Обедал по обыкновению у Н. А. Брылкина и по обыкновению после обеда читал и спал.
2 октября. Кончивши портрет, я нечаянно, но нелицемерно позавтракал. Прилёг на минутку вздохнуть и проспал ровно до двух часов. Непростительное свинство».
И это национальный кумир! Ну, просто Обломов какой-то!
Разумеется. Тарас Григорьевич не только много спал. Занимался и творчеством. Правда, об этом он упоминает только один раз.
9 февраля он сообщает, что «После беспутно проведённой ночи я почувствовал стремление к стихословию , попробовал и без малейшего усилия написал эту вещь». Далее идёт стихотворение в трёх частях. Доля. Муза и Слава. Особо хорошего впечатления оно не производит.
Дневник свой Шевченко начал вести уже после того как получил известие о предстоящем освобождении, поэтому предыдущие события его жизни освещаются им фрагментарно, но составить о них некоторое представление можно. Вообще-то довольно интересно следить по дневнику именно за образом жизни Шевченко. Есть там записи о прочитанных книгах и исполнении рисунков и портретов, литературных вечерах, встречах с известными людьми, в том числе с декабристами, о посещении театров, ресторанов, трактиров и других увеселительных заведений, где, он, по его собственному выражению, ложил якорь на ночь, о наслаждении музыкой и поэзией. Однако чаще всего указывается, у кого и с кем обедал, и кому наносил визиты, заканчивавшиеся далеко за полночь или вовсе до бела дня, по выражению самого Тараса Григорьевича. Иногда и о ничегонеделании. ТИПИЧНО СВЕТСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ!
В начале ведения дневника Шевченко, будучи ещё на службе, вспоминает об учёбе в академии и о предпочтении занятий стихосложением. Говорит о непреодолимом желании писать стихи, называя это своим призванием в ущерб рисованию. Тем не менее, он никогда не был высокого мнения о себе не только как о живописце, что более или менее известно, но и как о поэте. Так, находясь на службе, в записи от 1 июля Шевченко рассказывает: «Странно подумать, я занимался тогда сочинением малороссийских стихов, которые впоследствии упали такой страшной тяжестью на мою убогую душу. Перед его дивными произведениями. (В мастерской Брюллова — В.М.) я задумывался и лелеял в своём сердце своего слепца-кобзаря и своих кровожадных гайдамаков». А потом самокритично сообщает. «И даже подумываю иногда о тиснении, разумеется под другим именем, этих плаксивых тощих детей своих». 21 февраля, уже проживая в Нижнем Новгороде и сообщая, что «Начал переписывать свою поэзию для печати, писанную с 1848 года по 1858 год», с сомнением говорит: «Не знаю, много ли выберется из этой половы доброго зерна». А когда «В эпилоге к Чёрной раде П. А. Кулиш, говоря о Гоголе, Квитке и о мне, грешном, указывает на меня, как на великого, самобытного поэта». Шевченко опять искренно сомневается: «Не из дружбы ли это»?
Очень бросается в глаза то, что Шевченко, принимая все доступные ему меры для своего освобождения от службы, хотя и часто вспоминает свою любимую Украину и даже мечтает там побывать, но свою последующую жизнь представляет именно и только в столице. К примеру, 26 июня он записывает в дневнике: «…Но почему же не верить мне, что я хотя к зиме, но непременно буду в Петербурге… О, как сладко, как невыразимо сладко веровать в это прекрасное будущее… » А после спектакля в ниже-городском театре 13 октября в тоске по столице следует запись: «Каковы-то теперь спектакли в Питере, на Большом театре? Хоть бы одним глазом взглянуть, одним ухом послушать»! Даже когда это впрямую Тараса Григорьевича не касается, в записи от 18 февраля он возмущается тем, что его знакомых молодых медиков посылают в Иркутск, в такую даль от центра просвещения: «Где средства на будущее развитие? Варварство»! То есть, по его мнению, всех молодых медиков надо обязательно оставлять в столице для дальнейшего совершенствования. Интересно, как всё это в комплексе он себе представлял? Если подумать, конечно. А вроде уже взрослый человек.
Удивительней всего – это отношение Шевченко к работе над своими прозаическими произведениями, хотя их и признают лучшими против поэтических. Оказывается, что вместо их совершенствования в процессе переписки он предпочитал нанимать переписчиков. Если же занимался этим сам, то называл несносным. «22 октября. Вздумалось мне просмотреть рукопись моего Матроса. На удивление безграмотная рукопись, а писал её не кто иной, как прапорщик Оренбургского Отдельного корпуса. баталиона номер 1.г. Нагаев…
25 октября. Продолжаю по складам прочитывать и поправлять Матроса и ругать безграмотного переписчика, пьяницу прапорщика Нагаева.
14 января. В ожидании будущих благ принимаюсь переписывать вторую часть Матроса. 16 января. …принялся за Матроса. Несносно скучная работа. Литераторам должны платить не за писание, а за переписывание собственных произведений.
17 января. …принялся за Матроса. Несносная работа, когда я её кончу».
Вот так. Благ ждал, а переписывать было, увы, лень. Странно, однако.
Предисловие утверждает, что у Шевченко были сложные отношения с богом, однако в дневнике этого не заметно. Он регулярно посещает церковь, в необходимых случаях всегда крестится, довольно часто и искренно упоминает и бога, и матерь всех скорбящих, и пророков, и молитвы и т.д. А вот с церковью у Тараса Григорьевича были, действительно, сложные отношения. С одной стороны, он превозносит христианство как религию, а как художник постоянно рисует церкви и восхищается красотой лучших из них, хотя, имея в виду, очевидно, их внутреннее убранство, называет их обезображенными животными капищами. В Астрахани Шевченко, посетив ризницу со старинной церковной утварью, считает, что он видел самое интересное в городе. С другой стороны, считает библейские тексты аллегорической чепухой и боговдохновенной галиматьёй, а наблюдая за исполнением обрядов, считает их нелепым противоречием, крестный ход считает лишённым изящества (как будто оно там непременно должно быть!). Не испытывает он особого уважения и к служителям православного культа, называя их пьяными косматыми жрецами. Правда, есть одно место в дневнике, которое, похоже, несколько проясняет его неприязнь. Он её испытывает, оказывается, исключительно к православию. Это прекрасно видно из записи от 17 сентября, процитируем: «…город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, то, по крайней мере, наполовину будет в нём домов и церквей. И все старинномосковской архитектуры. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет. Для п р а в о с л а в и я. Главный узел московской старой внутренней политики – православие. Неудобозабываемый Тормоз (так он называл царя Николая Первого – В. М.) по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул. Он теперь на одном волоске держится».
Не следствие ли это многолетнего общения Тараса Григорьевича с поляками? Как в юности, на бытовой почве, так и потом, с участниками националистических восстаний. Ведь, как известно, все они ярые католики.
Тут надо сказать, что Шевченко, при том, что считал себя не украинцем, а малороссом, и имел в друзьях не только своих земляков, но и множество людей с русскими, немецкими, польскими и другими фамилиями, не то, чтобы был националистом, но очень чётко отделял уроженцев Украины от остальных уроженцев России. Он очень любит свою Украину, что естественно, но постоянно плачет и ноет о её доле, постоянно называет её бедной, как и её жителей, хотя общеизвестно, что как жители, так и в целом Украина, в силу лучших географических условий и особого своего положения, всегда жила лучше остальной России. Даже гетманов Шевченко называет бедными. Хотя они-то как раз были самыми богатыми людьми Украины, как правило, беспринципными рвачами, а не страдальцами за её судьбу. Даже рассказывая о своём земляке Обеременко, он старательно подчёркивает его принадлежность к малороссийскому типу. И особо уважает людей сочувствующих, как он выражается. Украине и её культуре, хотя в то время и Россия не менее нуждалась в сочувствии, так как русский мужик, как правило, жил заметно хуже малороссийского селянина. Здесь явно сказалось чтение Истории русов. а также книг ранних Костомарова и Кулиша, сначала любовно-идеалистически описывающих прошлое Украины, а в конце жизни отказавшихся от таких взглядов.
Наверно, стоит отдельно сказать об отношении Кобзаря к женскому полу. Нет, его он очень даже не чуждался. Особенно в очаровательном семействе мадам Гильде и в приюте Адольфины. где регулярно, как он выражался после пароходного путешествия в Нижний, ложил якорь на ночь, обычно после неумеренных возлияний. Дружил с княжной В. Н. Репниной, преподносил цветы милой, привлекательной, по его словам, баронессе Медем. молча восхищался красотой и свежестью молоденькой сестры князя Голицина и жены Максимовича, был без ума от огненной, как он выражался, красоты жены своего знакомого Голиховского. В то же время долго был против обязательств по отношению к прекрасному полу. В дневнике есть пассаж Тараса Григорьевича от 1 июля, где он, рассказывая о проживании в мастерской Брюллова, называет его женитьбу неуместной, а развод, напротив, уместным. После освобождения от службы, будучи уже в возрасте 43-х лет, когда многие обычно имеют уже по двое детей. Шевченко в записи от 10 августа потешается над бывшими сослуживцами, иронически замечая, что жениться – это общая слабость Новопетровского гарнизона. Тем не менее, вскоре нашего Кобзаря не минула та же слабость.
Очевидно, красота 16-ти летней артистки нижегородского театра Е. Б. Пиуновой была настолько неимоверна, талант настолько ярок, а главное, возраст настолько юн, что сердце Тараса не выдержало. Ему тоже приспичило жениться. Тарас настолько потерял голову, что его разум не справился. Он не смог подсказать ему, что это просто невозможно в силу огромной разницы в возрасте. Не говоря уже о возможности содержать семью. Юная артистка не могла не заметить ухаживания Тараса Григорьевича, тем более что он и не пытался их скрывать. Пыталась ему намекнуть, что замуж она пока не собирается исполнением свадебной песни во время совместной поездки на праздник. Не понял.
Даже жалко несчастного Кобзаря. Судя по его реакции на стихотворение «Старый холостяк». Тарас, видимо, предчувствовал, что это единственная и последняя возможность. Так и получилось. Грустно, однако. Да и какая могла быть женитьба, если ничего своего у него не было. Как говорил сам Тарас в записи от 2 июля, «В моём положении естественно, что я постоянно нуждался в копейке». Его положение – это звание свобод-ного художника, которое никого ни к чему не обязывало и средств к существованию не приносило. Тем не менее, денежки у него в своё время водились, иначе 1 июля он не сделал бы такой записи. «Сначала уплачивается долг. Потом удовлетворяется голодная нужда. А на остатки покупается удовольствие. Так, по крайней мере, делают порядочные люди. А я и тенью боюсь быть похожим на безалаберного разгильдяя. Кутнул и я на свой пай когда-то». Ну, насчёт быть похожим – это ещё вопрос, так как его жизнь и после службы особым воздержанием не отличалась. А кутил он вовсю, естественно, в молодости, после окончания Академии художеств. Со временем, когда вошёл во вкус, средств на это, видимо, стало не хватать. В 1847 году кутёж, в связи с известными обстоятельствами, прекратился совсем. Наступило вроде бы как даже раскаяние. По крайней мере, в дневнике. На службе Шевченко, естественно, получал солдатское жалованье, однако человеку, привыкшему жить более или менее свободно, требовались несколько большие средства, тем более что в николаевской армии, в отличие от Советской, даже выпивать разрешалось, поэтому он не раз упоминает об употреблении соблазнительной лимоновки и не только. Были, разумеется, и другие потребности. А уж когда Тарасу Григорьевичу разрешили нанимать за себя в караул, то и траты, естественно, возросли. Тем не менее, выход он нашёл сразу. Выручали друзья. Как старые, так и новые. В дневнике записи об этом есть. 13 июня Шевченко записывает. «От второго мая получил я письмо из Петербурга от Михайла Лазаревского с приложением 75 рублей». Здесь же он пишет, что 25 рублей серебром прислал ему и его друг атаман Кухаренко. Плюс деньги за рисунки. На более или менее вольготную жизнь хватало и на солдатской службе.
1 июля он вспоминает о присылке ему М. Лазаревским гаванских сигар. Видимо, не все поступления средств от друзей Тарасом Григорьевичем записывались, но происходило это, похоже, регулярно, потому что, строя планы на дальнейшую жизнь, он этот факт учитывал без особых угрызений совести: «26 июня. Материальное своё существование я предполагаю устроить так, разумеется, с помощью друзей моих.
22 июля. В Оренбурге, с помощью друзей моих Бюрно и Герна. я восстановлю свои оскудевшие финансы.
2 октября. Мне необходима денежная работа, а иначе я должен буду обратиться опять за святыми финансами к моему искреннему М.Лазаревскому.
7 октября. Написал Михаилу Лазаревскому о притче, случившейся со мною в Нижнем Новгороде, и просил прислать мне сколько-нибудь денег, потому что я на публику здешнюю плохо надеюся.
13 декабря. Лазаревский между прочим пишет, что он получил на моё имя 175 рублей через Льва Жемчужникова…»
Здесь поневоле возникает вопрос. Почему многие люди помогали Шевченко? Не только материально. За его освобождение от солдатчины тоже хлопотали многие. Было, очевидно, в нём. в его личности, что-то такое, что вызывало сочувствие и искреннее желание помочь. И наверно, не только сочувствие к Малороссии в его лице, не только его известность как малороссийского поэта, или, что менее вероятно, художника. По всей видимости, привлекали, в первую очередь, именно его личные качества. Непосредственность и искренность, передовые взгляды и общительность, умение дружить и быть благодарным. По крайней мере, именно таким он видится в записях дневника. Естественно, всё это вызывало симпатию, поэтому среди его приятелей, друзей и знакомых известные литераторы и художники, чиновники, офицеры и генералы, графы и князья. Сыграла свою роль, конечно, и мода в то время на всё малороссийское. Как, впрочем, и в наше время на украинское. И на государственном уровне, и среди деятелей культуры и шоу-бизнеса. Сочувствовали, сочувствовали, сначала Малороссии, а потом Украине, и досочувствовались. К чему это излишнее сочувствие в конечном счёте привело, известно всем.
Когда в конце предисловия я прочитал об аналитическом уме Шевченко, то несколько удивился. Конечно, были у него прозрения. С одной стороны. А с другой, не мог разобраться в элементарных вещах. Это, например, когда в записи от 14 июля Тарас Григорьевич рассуждает о непонятной ему антипатии в великороссийском человеке к прелестям природы, в то время как в Малороссии везде вишнёвые сады. Хотя тут же отмечает, что в России кругом непроходимые леса. Объективно же дело вовсе не в антипатии. И чтобы это понять, достаточно было просто сравнить географические условия степного Юга и лесного Севера, откуда всё и идёт. Тем не менее, Москва и тогда славилась своими вишнёвыми садами. Лесов-то в ней уже не было. Правда, Тарас Григорьевич был на Москве ранней весной и садов, естественно, не заметил.
Разумеется, понятно стремление автора предисловия преувеличить значение национального кумира, называя его гениальным певцом Украины и создателем ценностей мирового значения, однако ни гением, ни всемирно известным Шевченко, будем честны, считать невозможно. Да он в этом и не нуждается. Феномен Шевченко состоит уже в том, что деревенский мальчик, окончивший всего лишь два класса церковно-приходской школы и мечтавший только о скромном звании сельского маляра, стал одним из известных интеллигентных людей огромной Российской империи. Впечатляет его разносторонность. Поэт и художник, завзятый театрал и тонкий ценитель музыки, и вообще всего прекрасного. Разве этого мало? Меня лично как садовода почти умилило его знание садоводства, хотя он, в общем-то, и далёк от него. Знает, что такое полевая спаржа и степная полынь, сравнивает папоротник с китайским ясенем, редким тогда в России экзотом, а сестру князя Голицина с едва развернувшейся сантифолией. В Петербурге Шевченко регулярно посещает выставку цветов, восхищается и красиво о ней рассказывает. Эту выставку через сто пятьдесят с лишним лет после него не раз посещал и я. Она, действительно, восхитительна.
В одном можно сразу согласиться с автором предисловия, в значимости дневника. Прекрасный слог, образный язык, обширные лирические отступления. Особенно впечатляет начало. В то же время довольно категоричные суждения и мнения о разных вопросах и людях. Хотя и самокритичность, и юмор тоже присутствуют в достаточной мере. Увы, в Петербурге Шевченко скоро стало не до дневника. А потом он и вовсе подарил его своему другу Михаилу Лазаревскому. Странный поступок, однако, по отношению к записям, предназначенным якобы лично для себя.
Конечно, не хватало Тарасу Григорьевичу целеустремлённости и настойчивости. Да и с целями долго не удавалось определиться. Поняв, что не выйдет из него хорошего художника, решил было заняться акватинтой, но долго не мог начать, светская жизнь отвлекала. Как пишет сам Шевченко 28 апреля, «Сошальский подарил мне часы стенные. А Василь Лазаревский – термометр. По милости добрых людей главные инструменты имею для опытов над акватинтой. Когда же я примусь за самые опыты?». Помешала и вынужденная солдатская служба. Фактически, можно сказать, было потеряно десять лет жизни. Акватинтой Тарас Григорьевич, в какой-то мере, всё же овладел. Но было уже поздно. Жизнь подходила, увы, к концу, хотя этого он ещё, естественно, не знал.
Мог ли Шевченко достичь в жизни большего? Мог ли быть более целеустремлённым и настойчивым? Возможно. Теоретически. Однако он был не только везучим и довольно успешным сыном своего времени, но и заложником своих жизненных обстоятельств, прошлое висело гирей на ногах. Не будем забывать, что в юности Тарас Григорьевич был крепостным, но не был крестьянином, а, следовательно, не имел привычки к систематическому труду. Дворовый человек своего пана – подай-принеси. Остальное время – в безделье. К тому же перед глазами жизнь этого пана как образец для подражания, вечерне-ночная жизнь со сном до обеда или, наоборот, после обеда, как когда. Частые переезды вместе с паном способствовали тому, что Шевченко, как выражались в советское время, нахватался верхушек, то есть, хотя и бессистемно, но многое успел узнать и увидеть. Способствовало этому и участие в экспедиции по Аральскому морю, и даже солдатская служба. Как он сам признаётся в записи от 13 июня, «Правда, в продолжение этих десяти лет я видел даром то, что не всякому и за деньги удастся видеть».
Однако часто в жизни мешали Тарасу Григорьевичу события, происходившие, как пишет он сам в автобиографическом письме к редактору «Народного чтения», «По врождённой мне продерзости характера». То есть, в своих злоключениях был виноват, увы, он сам. В общем-то, обычное дело. И жизнь, и сам человек всегда полны противоречий, с которыми приходится бороться. А самое трудное – бороться с самим собой. Особенно, если легкомыслие и упрямство, как признаётся сам Шевченко в записи от 19 июня, не дают возможности понять, разобраться и исправить. Тогда и жизнь складывается более драматично, чем могла бы.
Однако, тем не менее, феномен Шевченко состоялся.
В. П. Мельников