Славяне и анты глазами византийцев. V—VII вв.

Древнейший период славянской истории на территории нашей страны традиционно связывался с племенами венетов/венедов в позднеантичное время и антов в раннее средневековье. Начальный период истории Руси характеризуется как «антский» и во многих научных трудах (Левченко. 1938. С. 23-48; Мишулин. 1939. С. 290-307; Рыбаков. 1939; Греков. 1944. С. 240-241; Рыбаков. 1982. С. 49 и след.). Однако вопрос об антской атрибуции древнейшей отечественной истории сложен.
Известия древних авторов о славянах составляют ограниченный и давно ставший хрестоматийным корпус источников, что привело в отечественной науке к тому, что анализ источника стал подменяться «потребительским» поиском «совпадений» между данными того или иного фрагмента известий о славянах (или даже отдельных слов, будь то этникон или топоним) и материалами археологии, гидрономии, что приводит к бесконечно множимым теориям славянского этногенеза, размещения венедов/венетов и т.п.
Сведения античных авторов I—II вв. н.э. (Плиния, Тацита, Птолемея), а также Певтингеровой карты и византийского историка Приска Панийского (V в.) о венедах/венетах касаются быта варварских племен первых веков нашей эры. Собственно «славяне» (под своим именем-самоназванием «словене») в данных источниках не упомянуты. Однако позднейшие (Иордан в середине VI в.) отождествления венетов со славянами, а также исследования венетской лексики, передаваемой Приском, со времени П. Шафарика (первая половина XIX в.) позволили связать эти сведения со славянами. Исследовательский метод славистов того времени основывался на сопоставлении и «увязывании» по возможности большего количества фактов с историей славянства. Оправданный для эпохи «славянского возрождения» и становления славяноведения, сейчас он выглядит прямолинейным и упрощенным.
Приск Панийский (410/420 — ок. 475 гг.) — византийский историк и дипломат, участвовавший в посольствах к гуннскому вождю Аттиле (ум. 453 г.), ведший переговоры в Риме, Дамаске, Александрии и описавший как очевидец историю «варварских» завоеваний. Он называл описываемые им племена, находившиеся под властью гуннов, скифами. Этот собирательный этникон обозначает, в соответствии с византийской архаизирующей традицией, северных варваров вообще, как кочевых, так и оседлых, без различения их этнической принадлежности. Описание быта этих скифов и вызывает «славянские» ассоциации: использование однодеревок-моноксил в качестве судов (характерное для славян от первых балканских походов в VI в. до последнего похода Руси на Константинополь в 1043 г.), посевы проса, употребление «медового» и ячменного напитков и т.п. Правы исследователи, подчеркивающие этническую неопределенность этих «хозяйственно-культурных» характеристик; неясен и язык, которым пользуются эти варвары, неизвестен у славян и обычай «гостеприимного гетеризма», упоминаемый Приском у «скифов»:
«Правившая в селении женщина… послала нам пищу и красивых женщин для соития. Это по-скифски знак уважения. Ласково поблагодарив женщин за предложенную еду, мы отказались от сношения с ними» (Prise. Fr. 8:40.8-41.3; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 87).
Однако Л.А. Гиндину удалось показать вероятность отражения славянского языкового влияния в гидрониме Тиса у Приска (Свод. 1991. Т. I. С. 92), а также древнейшую фиксацию у него в греческой транслитерации славянского слова «мед», обозначающего медовый хмельной напиток, что свидетельствует о пребывании славян в Подунавье уже в правление Аттилы, т.е. в середине V в. А это позволяет удревнить время первого упоминания собственно славян (у Прокопия Кесарийского), пусть под названием «скифы», на полстолетия и, кроме того, внушает определенный оптимизм для поисков славянских археологических памятников гуннского времени (Вернер. 1972. С. 102—115; Славяне. 1990).
Наиболее значительными и по объему, и по разнообразию известий о славянах являются свидетельства «Истории войн» («Книги о войнах») Прокопия Кесарийского. Прокопий (ок. 500 — ок. 560 гг.) — центральная фигура ранневизантийской историографии, автор многочисленных и пространных сочинений в жанре исторической прозы. Его «Истории», или «Войны», включают в себя два тома описаний войн с Сасанидским Ираном 530—532 и 540—549 гг., два тома — войн с германскими племенами вандалов в Африке 533—534 гг., три — с готами 535—550 гг. и завершаются еще одной книгой (Прокопий. Гот.; Прокопий. Перс). Строительной деятельности Юстиниана посвящено сочинение «О постройках», где сообщается о пограничных войнах со склавинами в Подунавье, об укреплениях Таврики. Уникальным явлением в ранневизантийской историографии стала его неофициальная «Тайная история», история-памфлет о царствовании Юстиниана. На Прокопия ссылаются, его тексты используют, компилируют, цитируют все последующие поколения византийских историков вплоть до XIV—XV вв. Но дело не только в объеме написанного Прокопием и не только в уникальности его исторических свидетельств, имеющих исключительное значение для историка.
Подобно многим ранневизантийским литераторам, Прокопий происходил с Востока: он родился в Палестине, в Кесарии Севастийской, в знатной, по всей видимости, семье, а образование — риторическое и, возможно, юридическое — получил также в одном из главных центров культуры византийского Востока — в Бейруте. Его дальнейшая жизнь — секретаря, советника, посланника — тесно связана с судьбой могущественного полководца Велисария, с которым Прокопию довелось обойти многие земли: Сицилию, Карфаген в Африке, Италию, участвовать в многочисленных войнах и дипломатических переговорах с вандалами, готами, персами.
Существенным для оценки исторической информации Прокопия является то, что описываемые им земли и события он видел сам: принцип личного присутствия автора был для него основой «истины» — главной цели исторического познания, по утверждению автора (I.1,3), противопоставлявшего в духе античной традиции «миф» и «историю»:
«…многие века, которые протекли со времен тех, кто раньше писал об этих вопросах, внеся новое в положение дел, могли изменить то, что было прежде, в силу ли переселения племен, в силу ли следовавшей одна за другой перемены властей и названий; поэтому я счел крайне важным все это точно расследовать и изложить, а не те всем известные мифические легенды или древние сказания, не заниматься расследованием, в каком месте Эвксинского Понта, по словам поэтов, был прикован Прометей; я ведь полагаю, что между историей и мифологией большая разница. Но я хочу и точно изложить историю названий, и описать материальную культуру и отношения, какие доныне присущи каждой из этих местностей» (Рrосор. VIII.1,11-13: II. Р. 489.15-490.3; цит. по: Прокопий. Гот . Т. 2. С. 12).
Именно личному знакомству автора с изображаемыми событиями обязаны мы пространным описаниям народов, их обычаев, дальних земель; Прокопий донес до нас и уникальные сведения о древних славянах — склавинах и антах.
«…племена эти, склавины и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща. А также одинаково и остальное, можно сказать, все у тех и у других, и установлено исстари у этих варваров. Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них у ног, схвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав [смерти], жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые иные божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания. А живут они в жалких хижинах, располагаясь далеко друг от друга и каждый меняя насколько можно часто место поселения. Вступая же в битву, большинство идет на врага пешими, имея небольшие щиты и копья в руках, панциря же никогда на себя не надевают; некоторые же не имеют [на себе] ни хитона, ни [грубого] плаща, но, приспособив только штаны, прикрывающие срамые части, так и вступают в схватку с врагами. Есть у тех и других и единый язык, совершенно варварский. Да и внешностью они друг от друга ничем не отличаются, ибо все и высоки, и очень сильны, телом же и волосами не слишком светлые и не рыжие, отнюдь не склоняются и к черноте, но все они чуть красноватые. Образ жизни [их] грубый и неприхотливый, как и у массагетов, и, как и те, они постоянно покрыты грязью, — впрочем, они менее всего коварны и злокозненны, но и в простоте [своей] они сохраняют гуннский нрав. Да и имя встарь у склавинов и антов было одно. Ибо и тех и других издревле звали «спорами», как раз из-за того, думаю, что они населяют страну, разбросанно расположив свои жилища. Именно поэтому они и занимают неимоверно обширную землю: ведь они обретаются на большей части другого берега Истра» (Рrосор. VII. 22-30:11. Р. 357.9-358.26; цит. по: Свод. 1991. T.I. C.183-185).
Использование архаичной (античной) этнономии и образных стереотипов у Прокопия — дань литературным нормам историописания — не противоречит реальности свидетельства очевидца: этикетность словоупотребления при описании «этнического портрета» варвара лишь оттеняется характерными индивидуальными деталями, подмеченными историком-очевидцем. Так, традиционными при описании «варварского» мира в византийской историографии становится еврипидовская тема вероломства, коварства «скифов» и — одновременно — геродотовский мотив простоты их нравов, наивности, неиспорченности «цивилизацией». Это видимое противоречие снимается, если принять во внимание культивируемый Прокопием, как ученым литератором, принцип подражания («мимесиса») античным образцам прозы. Многочисленные параллели или скрытые цитаты из Геродота и Фукидида, его стилистическая ориентация на античные памятники не превращают в беллетристическую фикцию, например, описание эпидемии чумы в современной ему Византии, построенное на образах аналогичного описания у Фукидида; идеализация мира «варваров», истоки которой уходят в «Скифский рассказ» Геродота, не менее актуальна и для византийца VI в.
В первом же упоминании у Прокопия склавины и анты объединены с гуннами, причем составляют с ними конное войско: само по себе это сообщение продолжает тему «этносоциального симбиоза» славян и кочевых народов — в данном случае под «гуннами» подразумеваются, видимо, протоболгары. В целом в этнографической характеристике склавинов и антов присутствуют известные стереотипы описаний варваров, но многие черты их быта соответствуют реалиям, известным по археологическим данным. Так, отмеченная Прокопием смена мест поселений характерна для подсечно-огневого способа земледелия. Утверждение Прокопия о едином и «совершенно варварском» языке склавинов и антов представляется существенным, так как сам этникон «анты» неславянский.
Напротив, в сохранившемся фрагменте из сочинения «Ответы на вопросы» Псевдо-Кесария середины VI в. (Свод. 1991. Т. I. С.251-259), видимо, абсолютно преобладают стереотипы описания «диких» народов, и параллели в рассказах о верованиях и обрядах славян с традиционной славянской атрибутикой скорее относятся к похожим, но общим характеристикам «нечистых» народов и «нечистой силы», чем к реалиям славянского быта.
Анты упоминаются также в титулатуре византийских императоров (533-612 гг.) наряду с прочими «подвластными» Византии народами. Они называются между германцами и аланами, но не восточноевропейскими, а африканскими (Свод. 1991. Т. I. С. 260-264). В «Хронографии» Иоанна Малалы (ок. 491—578 гг.), напротив, упомянуты одни «склавы», которые опять-таки совместно с «гуннами» (здесь — кутигурами) нападали на Фракию в 559 г. (Свод. 1991. Т. I. С. 265-275). Об опустошительном походе славян на Фракию в царствование Тиверия свидетельствует сирийский автор VI в., бывший антиохийский патриарх, нашедший затем прием у Юстиниана в Константинополе, Иоанн Эфесский (Свод. 1991. Т. I. С. 276-292). Следующий поход, согласно сирийскому источнику, они совершают, будучи под властью аваров; греки подкупают антов, и те нападают на землю славян. О столкновениях антов и славян сообщал еще Прокопий (Procop. VII.14.7; П. Р. 354.22-24 и др.), но более существенным представляется в этой связи их раздельное упоминание в более поздних источниках. В дальнейшем у византийского историка Агафия Миринейского (ок. 530 — ок. 582 гг.), жизнь которого была в основном связана со столицей, а также с другими центрами образованности византийского мира — Александрией и Смирной, — также вне всякой связи друг с другом будут фигурировать ант Дабрагез и славянин Сваруна (Свод. 1991. Т. I. С. 292-310).
Славянская принадлежность этих имен дискуссионна, и первое, более или менее определенно славянское («антское») имя Мезамер сохранено у Менандра Протектора (Свод. 1991. Т. I. С. 316—317). Конечно, ономастикой не может прямо свидетельствовать об этносе антов, даже при учете этнически смешанного характера пеньковской культуры, которая считается антской. Но в принципе детальное исследование ономастикона значительно расширяет возможности изучения того германо-ирано-тюркского контекста, в котором проходила ранняя история славянства.
«История» константинопольца VI в. Менандра Протектора сохранилась лишь частично: дошедшие до нас фрагменты текста описывают события с 558 г. до воцарения византийского императора Маврикия (582 г.). Менандр получил юридическое образование, однако судебной практикой не занимался: при Маврикии он служил в императорской гвардии (отсюда и его прозвище — «протектор»).
В центре интересов автора оказываются прежде всего внешнеполитические отношения Византийской империи с аварами, тюрками, славянами, гуннами. Составной частью повествования становятся географические, этнографические, историко-культурные экскурсы о них. Менандр стремится к точности изложения полученной информации, причем не столько опирается на слухи и легенды, сколько прибегает к текстам документов, посланий, договоров, военных и дипломатических донесений. Его информация о славянах и антах (Свод. 1991. Т. I. С. 311-356) особенно ценна своей достоверностью, обилием и точностью непосредственных наблюдений.
Для этнополитических взглядов Менандра характерна терпимость по отношению к иноплеменным народам, редкая для византийца-ортодокса. Так, тюрки не называются в «Истории» «варварами», а иноземный правитель может фигурировать в качестве «брата» (т.е. равного по социальном статусу) византийского василевса (императора). Такое отношение к бывшим противникам раннесредневековой Византии могло бы пониматься как отражение новой ориентации византийской внешнеполитической доктрины в условиях реалий конца VI в., когда на смену гордому имперскому изоляционизму приходило сознание партнерства и соседства с окружающим, политически сильным миром. Однако Менандру свойственны и многочисленные уничижительные оценки варваров:
«…так самонадеянно сказали славяне, но и авары продолжали говорить не менее высокомерно. Затем отсюда — оскорбления и грубости, и, как это присуще варварам, они из-за своенравного и надменного образа мыслей затеяли ссору друг с другом. И славяне, не способные обуздать свою досаду, прибывших к ним послов убивают, как это — разумеется, со стороны — стало известно Баяну (правителю аваров). Потому-то Баян, издавна упрекая в этом славян и питая к ним затаенную вражду, вообще гневаясь [на то], что не подчинились ему, а тем более что [он] жестоко от них потерпел, а вместе с тем и желая выказать кесарю благодарность и надеясь также найти страну [славян] весьма богатой, так как издавна [земля] ромеев [опустошалась] славянами, их же собственная [славянская] земля каким-либо другим из всех народов — никоим образом… (фрагмент обрывается)» (Menand. Fr. 48; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 321).
Это описание включено в рассказ об одном из древнейших периодов славянской истории, датируемом 578 г., — славяно-аварской войне, последовавшей за разграблением славянами Греции между 576 и 578 гг.
Менандр передает также важнейшие известия об аварском периоде антской истории, в частности об опустошении аварами земли антов ок. 560 г. После 60-х годов VI в. источники больше не сообщают об антских набегах вплоть до начала VII в. (далее анты упоминаются в титулатуре византийских императоров). Таким образом, очевидно характерное для текстов второй половины VI в. разделение исторических судеб антов и славян — первые прекращают походы на империю, вторые, напротив, начинают заселять Грецию.
В византийском анонимном военном трактате, составленном после 70-х годов VI в. (Свод. 1991. Т. I. С. 361-363), анты и склавы упомянуты в одном контексте с «сарацинами», что напоминает о традиционном объединении славян и антов с кочевниками в ранних источниках, если бы не дальнейшее противопоставление их «скифам» (аварам и «туркам» у Маврикия, который пользовался тем же источником, что и аноним).
Важнейшие сведения по военной истории антов и славян содержатся в выдающемся памятнике византийской военной литературы — «Стратегиконе», автором которого ныне, кажется без сомнений, считается император Маврикий (582—602 гг.). Эта своего рода энциклопедия военно-теоретической мысли предназначалась и для обучения воинов и военачальников, и для практического применения в качестве руководства по ведению военных операций, по стратегии и тактике.
Примеры хода кампаний приводятся из арсенала исторических свидетельств о битвах византийцев с неприятельскими армиями, прежде всего «варварскими», а также, возможно, и из собственного воинского опыта автора или его информаторов. Этим объясняется и важная роль в структуре текста памятника многочисленных этнографических экскурсов о соседних народах и государствах. Помимо военно-технической стороны дела — описания приемов атаки и обороны «персов», «скифов», «гуннов», склавинов или антов, Маврикия интересует и политический строй, обычаи, нравы, внешний облик иноземцев. Так в византийской традиции создавался и закреплялся определенный этикетный стереотип описания мира варваров. Судьба народа, его история, военные и политические успехи и неудачи определяются, по мысли Маврикия, моральными качествами нации, ее правителей и носителей культуры, общим уровнем цивилизации этноса.
Четвертая глава XI книги «Стратегикона» специально посвящена славянам («склавам») и антам:
«(1) Племена склавов и антов одинаковы и по образу жизни, и по нравам; свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в собственной земле. (2) Они многочисленны и выносливы, легко переносят и зной, и стужу, и дождь, и наготу тела, и нехватку пищи. (3) К прибывающим к ним иноземцам добры и дружелюбны, препровождают их поочередно с места на место, куда бы тем ни было нужно; так что, если гостю по беспечности принявшего причинен вред, против него начинает вражду тот, кто привел гостя, почитая отмщение за него священным долгом. (4) Пребывающих у них в плену они не держат в рабстве неопределенное время, как остальные племена, но, определив для них точный срок, предоставляют на их усмотрение: либо они пожелают вернуться домой за некий выкуп, либо останутся там как свободные люди и друзья. (5) У них множество разнообразного скота и злаков, сложенных в скирды, в особенности проса и полбы. (6) Жены же их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве. (7) Живут они среди лесов, рек, болот и труднопреодолимых озер, устраивая много, с разных сторон, выходов из своих жилищ из-за обычно настигающих их опасностей; (8) все ценное из своих вещей они зарывают в тайнике, не держа открыто ничего лишнего. (9) Ведя разбойную жизнь, они любят совершать нападения на своих врагов в местах лесистых, узких и обрывистых. С выгодой для себя пользуются засадами, внезапными нападениями и хитростями, ночью и днем, выдумывая многочисленные уловки… (12) Пребывая в состоянии анархии и взаимной вражды, они ни боевого порядка не знают, ни сражаться в правильном бою не стремятся, ни показаться в местах открытых и ровных не желают… (14) Они вообще вероломны и ненадежны в соглашениях, уступая скорее страху, нежели дарам. Так как господствуют у них различные мнения, они либо не приходят к соглашению, либо, даже если и соглашаются, то решенное тотчас же нарушают другие, поскольку все думают противоположное друг другу и ни один не желает уступить другому… (30) Поскольку у них много вождей и они не согласны друг с другом, нелишне некоторых из них прибрать к рукам с помощью речей или даров, в особенности тех, которые ближе к границам, а на других нападать, дабы враждебность ко всем не привела бы к [их] объединению или монархии»(Maur. XI.4; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 369-375).
Итак, в «Стратегиконе» Маврикия в конце VI в. склавы и анты вновь объединены и характеризуются часто в соответствии с традиционными описаниями варварских народов (отсутствие «порядка» и власти, «вероломство в соглашениях» и т.п.). Справедливо отмечается, что, «в отличие от Прокопия, Маврикий нигде не говорит о каком бы то ни было этническом родстве склавов и антов, указывая лишь на единство их нравов» (Свод. 1991. Т. I. С. 380). «Актуальными», относящимися к реалиям славянского быта являются известия о хозяйстве, скотоводстве и земледелии; в принципе они соответствуют археологическим данным, но в литературе существует некоторая путаница в определении «хозяйственно-культурного типа» славян — подсечно-огневой способ подготовки пашни не является альтернативой пашенному земледелию. Неясно, насколько соответствует реалиям представление о самоубийстве вдовы на похоронах мужа: сходные известия содержат позднейшие восточные источники о славянах и русах, в языческой Руси действительно практиковались парные погребения в X в., но подобный обычай у славян археологически не известен. Описание поселений в целом соответствует синхронным археологическим памятникам (пражская культура VI—VII вв. и др.).
В целом несомненно положительным моментом современного подхода к антской проблеме является осторожность в вынесении исторических вердиктов, отказ от упрощенных атрибуций, демонстрация в ряде случаев спорности предлагаемых различными учеными решений. Так, в связи с анализом текста Приска отмечается неясность вопроса об отношениях гуннов со славянами и о вхождении славян в гуннский союз ввиду отсутствия прямого свидетельства об этом. Тем более важным и деликатным делом оказывается этимологический анализ слов «страва», «мед», «камон» при решении проблемы о месте славян в структуре гуннского государственного образования. Равным образом открытым следует считать и вопрос о статусе первых известных славянских наемников в византийской армии.
Это же касается и оценки главных атрибутов этнопсихологического стереотипа славян. Так, указание Приска на использование придунайскими жителями моноксил (лодок-однодеревок), о чем упоминается еще у Платона, Аристотеля, Ксенофонта и Страбона, само по себе не может определять принадлежность к славянскому этносу населения описываемых в текстах областей: однодеревки именно у славян зафиксированы в источниках более поздних, VII—X вв., — у Феофилакта Симокатты, в «Пасхальной хронике», у Константина Багрянородного и др. Таким же образом свидетельство Приска об употреблении проса придунайскими жителями не может служить само по себе аргументом в пользу славянской атрибуции, ибо о распространении проса в Причерноморье и на Балканах свидетельствовали в свое время и Геродот, и Плиний, и Дион Кассий и многие другие; об употреблении проса именно славянами расскажет почти через полтора столетия после Приска лишь «Стратегикон» Маврикия. Вместе с тем верно, что почерпнутые из античного арсенала образы и словесные формулы, характеризующие «варваров», охотно применялись средневековыми историками при описаниях современного им мира, в частности славянского. Например, выражение «скифская пустыня», известное со времен Аристофана, использовано Прокопием и затем более поздними византийскими авторами.
Итак, оживление интереса в современной византинистике и славистике к изучению образа одного народа в историческом сознании другого тесно связано с тенденциями развития самой историографии и, в частности, источниковедения последних лет. Перед византинистами встала задача восстановления изучаемой ими культуры в категориях, адекватных ей. В анализе византино-славянских отношений это выразилось в стремлении охарактеризовать структуру образа «чужого мира», формировавшегося на страницах средневековых текстов. В центре интересов исследователей оказались представления средневековых народов различных, подчас противостоящих друг другу культур. Научной задачей стало не только воссоздание преломленного в специфических категориях и видениях образа чужого мира, но и выяснение того, был ли этот образ предпосылкой или результатом реальных исторических контактов, оказывали ли средневековые стереотипы влияние на направление развития международных контактов или сами трансформировались и чем в данном случае подобные изменения диктовались.
Понятие «чужого» («иного») мира возникает при условии утверждения принципа своетождества, обоснования понятий «своего», самобытного. Границы между обеими категориями как культурно-историческими явлениями подвижны. «Чужой мир» представляется как «неведомая земля»: это или пустыня, или непроходимые горы, пространство «без образа», открытое и неконкретное в своих очертаниях. Выделяется несколько принципов описания «чужого мира» как мира неведомого: он полон аномалий; он всегда удел меньшинства — этнического, религиозного, расового; он полон «варварства» и отталкивающе чужд. Еще со времен Геродота грекоязычной историографии свойственно представление о «варварских» народах как обществах «без истории».
Историческая подвижность границ понятия «своетождества» отражается на всей системе общественных отношений, что хорошо иллюстрирует история распространения христианского миросозерцания. В IV в. постепенное превращение христианского общества из общества маргинального, «отчужденного» в социально и политически «признанное», а к концу века — в общество господствующее — привело к тому, что понятие римскоязыческого своетождества трансформировалось в главенство византино-христианского принципа. В дальнейшем под этим углом зрения будут оцениваться и перемены в византино-славянских и византино-русских взаимоотношениях. Таким образом, исторически динамичной предстает вся система координат социальных взаимоотношений изучаемых культур, в том числе византийской и «варварской» — христианской и языческой, греческой и славянской.
Византийские авторы постоянно сетовали на враждебное окружение. Христианизация «варваров» вносила изменения как в отношение византийцев к бывшим врагам, так и в положение некогда враждебных народов в иерархической системе государств, выработанной византийскими идеологами. Христианские народы включались ими в орбиту византийского культурного мира, не отождествляясь, однако, с византийцами в этносоциальном отношении.
В данной связи важен анализ механизма формирования образа «иного» мира в византийской идеологии. Образ славянина в Византии сформировался с учетом представлений византийцев о самих себе, с одной стороны, и образа Византии у славян — с другой. Сам образ не оставался неизменным, но подвергался эволюции: так, если на первом этапе несомненно престижное положение Константинополя у славян (Преслав и Киев олицетворяли в своих землях образ Царьграда), то затем происходит снижение образа византийской столицы; с падением Константинополя возрастут национальные тенденции в славянской публицистике и, наконец, все отчетливее ощутятся антивизантийские мотивы.

по материалам сайта «История государства Российского»